День складывался удачно. Во-первых, меня не спросили на литературе читать наизусть отрывок про Данко и его сердце, который я и не выучила; во-вторых, я наконец-то выменяла у Ленки календарик с олимпийским Мишкой; в-третьих, нас отпустили с последнего урока, так как историчка заболела. К тому же сегодня суббота, значит к обеду мама приготовит что-нибудь вкусненькое: пирог с яблоками, блинчики или оладьи. Мы с Ленкой шли не спеша по улице, болтали, грелись под лучами теплого апрельского солнышка. Когда мы свернули на Садовую улицу, то увидели на перекрестке Ахалайку, местную дурочку. Обычно она стоит, тихо бормочет что-то себе под нос, а тут вдруг повернулась к нам, вытянула руки и завыла. Ленка испугалась, завизжала и бросилась бежать между домами. Я - за ней. Еле догнала, так она мчалась!

 

Пришлось идти домой в обход, по соседней улице. Около «Гастронома № 13» выпили по стакану трехкопеечной газировки с сиропом, чтобы успокоиться, и отправились по домам. В прихожей я увидела два чужих женских плаща и две пары туфель огромного размера.

 

- Никак у нас гости, - подумала я и отправилась на кухню, откуда слышались голоса.

За столом сидели и пили чай мама и две незнакомые женщины. Одна – лет шестидесяти, седые волосы стянуты в тугой маленький пучок, брови нахмурены, губы поджаты. Вторая помоложе, лет сорока, с мелкой «химической» завивкой. Ее «барашковые» кудряшки были выкрашены хной в ужасный ненатуральный рыжий цвет, отчего прическа походила то ли на клоунский парик, то ли на кукольные волосы. Старшая женщина была довольно полная, а вторая так просто толстуха. Простая и немодная одежда, заскорузлые руки с навеки въевшейся под ногти землей выдавали в них сельских жительниц. Войдя на кухню, я сразу поняла, что здесь что-то не так, в воздухе витало какое-то напряжение.

Мама и старшая женщина сидели напротив друг друга, перед ними стояли чашки с чуть отпитым чаем и блюдечки с нетронутыми кусками торта «Молодость». Толстуха же, как ни в чем не бывало, с аппетитом уплетала свою порцию, шумно прихлебывая чай.

- Здрасьте, - поздоровалась я.

-Здравствуй, - сладким голосом сказала старшая. Толстуха кивнула с набитым ртом.

- Ты сегодня рано, - сказала мама.

- Историчка заболела.

- Это дочка твоя? – спросила старшая.

- Да. Старшая. Юля. – ответила мама.

Когда мама начинала говорить такими короткими рублеными фразами, это означало, что у нее плохое настроение и лучше к ней не приставать. Я взяла из вазочки на столе печенье и конфету и быстро ретировалась с кухни, на ходу бросив: - Я к себе.

В комнате я первым делом сбросила с себя ненавистную форму. Какой изверг придумал одеть советских школьниц в эти ужасные коричневые платья и омерзительные черные фартуки. И некрасиво, и неудобно. Можно подумать, что в стране нет модельеров, способных разработать для школьников приличную одежду. Только я переоделась в домашний халатик, как в комнату вошла мама.

- Ты очень голодная? – спросила она.

- Да нет, не особо.

- Тогда подожди. Отец с Сережей из гаража придут, все вместе и пообедаем.

- Ладно. А эти? Кто они?

- Из Екатериновки. Скоро уходят.

Моя мама родом из деревни Екатериновка. К нам оттуда время от времени приезжают погостить родственники. Я кивнула.

Мама вышла из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь. Это меня насторожило. Я давно и безуспешно веду с родителями и братцем войну за то, чтобы они стучались, входя в мою комнату, и закрывали дверь, выходя. Но все мои просьбы и претензии по этому поводу воспринимаются ими как блажь и капризы. Мама удивляется, что, мол, тебе от нас скрывать, отец возмущается и начинает вспоминать, как они жили пять человек в одной комнате в коммуналке, а я, видите ли, зажралась, а Серый просто вредничает. И сейчас то, что мама закрыла дверь, означало только одно – она не хочет, чтобы я слышала, о чем она говорит с гостями.

Разумеется, я тут же на цыпочках подбежала к двери и, затаив дыхание, тихонечко ее открыла. Моя комната и кухня расположены рядом, двери выходят в один коридор, поэтому я не могла видеть, что там у них происходит, но слышала все великолепно.

- Лида, - приторным до тошноты голосом говорила старшая гостья моей маме, - столько времени уже прошло, пора забыть все и простить.

- Забыть, простить. Конечно, – хмыкнула мама. – Жизнь не вам покорежили.

- Райка не хотела вам с Евдокией жизнь корежить. Она сама так переживала, так переживала.

- Не надо, Антонина Васильевна. Врать-то не надо.

- Да разве ж я вру, - липким медовым ручьем разливалась Антонина Васильевна, - я же помню все. Райка-то ночей не спала, плакала.

- Мы тоже не спали. Тоже плакали. И не одну ночь. И даже не один год.

- Она же хотела как лучше, она…

Мама не дала закончить, перебила гостью, повысила голос: - Лучше? Она для себя хотела лучше. Она, небось, тоже думала в Киев перебраться, да только шиш ей обломился. Про нас с матерью, как мы будем без отца, да без мужа в послевоенной деревне мучаться, не подумала даже! А теперь что вам от нас надо? Какое еще прощение? Почему сейчас, почему у меня? Где вы были все со своим прощением почти сорок лет? Почему у матери не попросили, пока она жива была? Почему Раиса Васильевна сама не приехала, а сестру с дочерью послала прощение вымаливать? Что вы тут мне воду мутите? Или говорите все как есть, что вам от меня надо, или вон Бог, а вон порог! Я похолодела. Так вот какие гостечки дорогие к нам пожаловали! Вот уж кого не ждали, так не ждали. Мне стало немного страшно, появилась противная слабость в коленях.

 

Папины родители, баба Надя и дед Петя, жили в маленьком городке Орловской области, а мамина мама, баба Дуня, жила с нами. Когда мне было лет пять, я спросила маму, почему у меня две бабушки, но только один дедушка. Мама ответила, что дед Ваня погиб на войне. Долгое время я пребывала в полной уверенности, что деда убили на фронте, но однажды, совершенно неожиданно, узнала правду. Случилось так, что после шестого класса в самом начале летних каникул я умудрилась заболеть. С утра у меня поднялась температура, дико болело горло. В тот день мама принимала в школе выпускной экзамен по математике, и я оставалась дома с бабушкой. Бабушка взялась лечить меня народными средствами: полоскание горла отваром ромашки, чай с малиной, молоко с медом. Но когда температура зашкалила за 39,5 бабушка испугалась. Она не смогла дозвониться маме, в канцелярии никто не брал трубку, и вызвала мне скорую. Приехавшие врачи сообщили, что у меня гнойная ангина и предложили лечь в больницу. Бабушка наотрез отказалась. Тогда они вкатили мне жаропонижающий укол и уехали. Я лежала вся больная и несчастная, бабушка сидела рядом и охала, перебирая варианты, где меня «могло просквозить», и сетуя, «куда же мать запропастилась». Чтобы избавить себя от этих причитаний, я попросила ее рассказать мне что-нибудь.

- Про что же я тебе расскажу?

- Да про что хочешь.

- Про деревню если только.

- Давай про деревню.

- Ладно, а ты глаза закрой, может поспишь.

Я послушно закрыла глаза и стала слушать бабушку.

Она тихим голосом начала рассказывать про свое детство, про деревенские обычаи, про тяжелую работу, про жизнь во время войны. Начало действовать лекарство, температура спадала, я стала задремывать, слушая бабушку вполуха. Она же, увлекшись воспоминаниями, рассказывала уже не столько мне, сколько самой себе. Неожиданно одна фраза резанула мне слух.

- Смотрим, Лизка Сёмина бежит и кричит: «Тетя Дуня, тетя Дуня, ваш муж вернулся!». Я так тяпку из рук и выронила. Я хотела было сказать, как же, мол, вернулся, он же погиб, но промолчала. Сон с меня слетел, как и не было, я шестым чувством поняла, что сейчас я могу узнать то, что мне в обычной ситуации никогда не расскажут.

Я затихла и навострила уши. То, что я услышала, поразило меня до глубины души. Все романтические истории Майн Рида и Дюма не шли для меня ни в какое сравнение с простой драмой разыгравшейся в российской глубинке. Те истории были «ненастоящие», а эта, «взаправдашняя», произошла с близкими мне людьми. Бабушка рассказала почти всю историю, как раздался дверной звонок – вернулась мама.

- Вот разболталась, старая беда, наговорила лишнего - заворчала сама на себя бабушка, - девка-то спит уже. Ну, слава Богу, Лидка пришла.

И, потрогав мой влажный прохладный лоб, заспешила к двери. Когда вошла взволнованная мама, я сделала вид, что крепко сплю. К вечеру мне стало хуже, снова поднялась температура, я валялась в горячечном полусне и видела то, что рассказывала мне бабушка. Это были яркие достоверные сны, в них я была не Юлей Смирновой, ученицей шестого класса, а Евдокией Афониной из Екатериновки. Я чувствовала и переживала то, что переживала она, я в полной мере узнала ту боль, обиду и отчаяние, которые выпали на ее долю. Наверное, именно тогда я начала расставаться с наивным розовым детством. Эти сны я видела еще не раз и не два. Всегда неизменны, всегда одинаковы являлись они ко мне по ночам. Иногда они снились мне целиком, иногда отрывками. Я помнила наизусть все детали, запахи, цвета этих снов. Вот и сейчас я закрыла глаза, и передо мной появились бесконечные грядки свеклы, нещадно поливаемые горячим июньским солнцем…

 

Бесконечные грядки свеклы, нещадно поливаемые горячим июньским солнцем. Мерно, неспешно взмахиваю тяпкой, взрыхляю и пропалываю ростки. Рядом со мной на соседней грядке работает Люба Кузьмина, наша бригадирша. Неожиданно она выпрямляется и, приложив руку ко лбу, смотрит на дорогу. - Бежит к нам кто-то, - негоромко говорит она. Я тоже, прищурясь, смотрю на дорогу. К нам бежит девочка, кажется Лизка Семина, что-то кричит, машет руками. Вот уже все женщины оставляют работу, глядят на дорогу. Лизка подбегает ближе, и слышно как она кричит: - Тетя Дуня, тетя Дуня, ваш муж вернулся! Меня словно окатывает горячей волной.

Женщины смотрят на меня, некоторые радостно, некоторые с горечью – не все дождались мужей с войны. Люба говорит: - Иди уж, встречай мужика. Завтра тоже не выходи, разрешаю.

- Спасибо, Любаша.

- Ладно, что уж там, - вздыхает она. Ей-то своего мужика не дождаться. Сгинул без вести еще в сорок первом.

 

- Что встали, бабоньки! За работу, кончай прохлаждаться, - зычно кричит Люба, женщины начинают работать, а я спешу в деревню. Вот и наша избенка. На крыльце в выгоревшей гимнастерке сидит мой муж Иван, рядом с ним стоит дочка Лида. Смотрит на него настроженно, насупившись, она же его не помнит совсем, в сорок первом ей всего годик был. Увидев меня, Ваня поднимается, прихрамывая, идет навстречу. Я бросаюсь ему на шею, плачу и целую. Он как-то неуверенно, неловко обнимает меня.

- Ну что ты. Дунь, ну ладно тебе.

- Живой… Вернулся… Счастье-то какое… - рыдаю я.

- Вернулся, вернулся, - бормочет он.

Лидка не уследила за козой, и Чернушка, оборвав веревку, улизнула куда-то к реке. Вреднюка наверняка убежала на зады огородов, там кусты, трава по пояс. Я не спеша иду по высокой траве, пытаясь разглядеть Чернушку в этих зарослях. Вдруг за кустами мелькает белый платочек, слышится женский голос. Кажется, это Раиса. С чего вдруг ее вечером понесло в эти места? Слышится мужской голос. Да это же Ваня! О чем это они тут секретничают? Не обо мне ли? Я тихо подкрадываюсь поближе и опускаюсь на колени за густым кустом. Листва и высокая трава скрывают меня.

- Ну Вань, хватит, завел меня в какие-то буераки, - говорит Райка, - и что дома тебе не говорилось?

- Да не хотел я, чтобы услышал кто-нибудь. Совет мне твой нужен, Рай.

- Ну выкладывай, не тяни.

- Такое дело-то… В конце апреле меня ранило, и я попал в госпиталь. Само ранение пустяковое было, да что-то пошло не так, загноилось, лихорадка началась. Так мне полступни-то и отхватили. А ухаживала за мной там одна сестричка, Галя. Она на Дуньку очень похожа, только смешливая очень и ямочки у нее на щеках. Я в бреду ее поначалу за Дуньку принял. А потом… Ваня замялся. - А потом ты с ней сошелся, - сказала Рая.

- Да. Сошелся. Галя на днях должна домой к себе возвратиться, в Киев. Я-то сюда ехал, хотел Дуне сказать, что ухожу от нее, да не смог сразу… Она как меня увидела, на шею бросилась, плачет, да и Лида большая такая стала, красавица. Я на фронт уходил, она же совсем кроха была.

- А у меня какой совет просишь?

- Рая, веришь-нет, не знаю, что мне делать. Чем дольше я тут живу, тем тяжелее мне решиться Дуне все сказать. Не могу и все тут. Да и Галя уж забываться стала. Словно сон какой-то. Не могу решиться Дуньку с Лидкой оставить. Что делать-то мне?

- Откуда Галя-то твоя?

- Из Киева.

- Хохлушка, значит.

- Она самая.

Рая молчит.

Я замираю, каменею. Я понимаю, что сейчас моя судьба решается. Как старшая сестрица скажет, так Ваня и поступит. Хоть и моложе он всего на два года, да все с оглядкой на сестру делает. Их мать умерла рано, так Райка ему и мать и сестра. Молчание затягивается. Еще не много и я не выдержу, закричу в голос.

- Вот что, Ваня, я тебе скажу, - говорит Раиса. Говорит медленно, слова падают как тяжелые камни. - Уезжай отсюдова, Ваня, уезжай из этой чертовой деревни. Киев – город большой, будешь жить по-городскому, хватит тебе тут в земле ковыряться. На завод пойдешь, на стройку или шофером, а тут так и сгниешь в навозе нашем. Когда тебе еще такой случай представится. А бабы они, Ваня, все одинаково устроены, что Дунька, что Галька. Так что беги отсюдова, даже не думай.

- А как же Лидка?

- А что Лидка? Вона сколько у нас детей без отцов осталось в деревне. И Дунька переживет, не она первая, не она последняя. Оклемается, не смертельно это. И Лидку подымет, никуда не денется. Да и мы тут ведь будем, не дадим уж девке твоей пропасть. И ты не помираешь ведь, алименты слать будешь. Так что не думай об этом.

- Так значит советуешь, - тихо говорит Ваня.

- Так, Ваня, так. И никак иначе. А теперь пойдем домой, там дел еще немеряно у меня. Они уходят, а я остаюсь под кустом на коленях в высокой траве.