Я сижу в комнате за столом, передо мной лежат фотография молодой женщины, лоскут красной тряпки и листок бумаги. Листок в клеточку, с кривым краем, явно вырван из школьной тетрадки. На нем корявым почерком что-то написано. Я вижу только слово «заговор», остальное неразборчиво. У меня дрожат руки, мне страшно. На улице кто-то кричит: - Дунька! Ты дома? Я быстро складываю листок, потом заворачиваю его, лоскут и фотографию в белую тряпицу с ярко-синими цветочками и прячу на дно сундука. - Дома я. Дома, - кричу в ответ, подходя к двери.

 

Я никак не могла понять, про что последний сон с листком и фотографией, бабушка об этом не рассказывала. При слове «заговор» вспоминались какие-то таинственные заговорщики в черных плащах и масках, плетущие интриги против императора Франции. Какие могут быть заговорщики в нашей Екатериновке? Разгадку я узнала через три года, когда умерла бабушка. В тот день мама вытащила из стенного шкафа бабушкин чемодан. Старый, фанерный, с блестящими металлическими уголками. Несмотря на все уговоры, бабушка отказывалась его выбрасывать. В нем она хранила какие-то свои старые вещи, документы и одежду «на смерть». Эту одежду и достала мама, чтобы обрядить покойницу для похорон. Когда заплаканная мама вынимала аккуратно сложенные бабушкой вещи, на дне чемодана я увидела что-то завернутое в белую тряпочку с ярко-синими цветочками, точь в точь как в моем сне.

 

Улучив момент, я стащила сверток, и спрятала в ящик своего письменного стола. Только через сорок дней после похорон я посмотрела, что было завернуто в тряпочке. До этого я боялась, ведь говорят, что душа умершего человека еще сорок дней летает по свету и только потом успокаивается окончательно. В эти дни бабушка снилась мне несколько раз, печально смотрела на меня и качала головой. Мне казалось, что она знает, что я утащила узелок и не хочет, чтобы я его разворачивала. Но любопытство оказалось сильнее страха. На сорок первый день после бабушкиной смерти я заперлась в ванной, пустила воду и, сидя на полу на коврике, развернула тряпицу. В моих руках оказались свернутый пожелтелый листок в клеточку, красный лоскуток и фотография женщины с надписью на обороте: «Брату Ване от сестры Раи». В те времена Рая наверняка считалась красавицей. Крепко сбитая, круглолицая, с большой грудью она строго смотрела с черно-белого снимка. В ее взгляде, в надменно поджатых губах чувствовался сильный и властный характер. Я долго смотрела на женщину, которая несколькими словами лишила бабушку мужа, маму отца, а меня деда, а потом развернула листок бумаги.

 

Наверху листка было крупно написано «Заговор на черную немочь». Так вот оно в чем дело! Не заговор против императора, а колдовской заговор. Я стала читать, с трудом разбирая каракули на листочке. « Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, не дверьми, не воротами, а дымным окном, да подвальным бревном, положу шапку под пяту, не на сыру землю, а в черный чобот, а в том чоботу побегу я в темный лес…» - Что за бред, - удивилась я, но дочитала все до конца. Страшная вещь оказалась написана на этом листочке: заговор на какую-то «черную» болезнь и подробные указания, как его осуществить. Надо было сжечь какой-то предмет, принадлежащий человеку, на которого насылалась порча, при этом успеть три раза прочитать над огнем заговор, пепел собрать и в полночь, желательно на кладбище, развеять по ветру, опять же с трехкратным чтением заговора. Судя по всему, красный лоскут был от какой-то Раисиной одежды и бабушка когда-то хотела наслать на Раису порчу, разузнала у кого-то заговор, но осуществлять его не стала. То ли побоялась, то ли пожалела Раю. Я еще раз прочитала заговор, но уже не про себя, а вслух. По коже побежали мурашки. Древняя магия жила в этих словах. Я поежилась, аккуратно завернула все в тряпицу, положила в целлофановый пакет и спрятала, приклеив скотчем снаружи ко дну гардероба. Уж там-то никто на него не натолкнется!

 

- Хорошо, Лидия, - тихо сказала Антонина Васильевна, вернув меня из прошлого в настоящее. – Раз так, скажу тебе всю правду, таить мне нечего. Ее голос утратил свою медоточивость, стал жестким и усталым. - Невелика тайна-то, все равно узнаешь. Помирает Райка-то. - Как мирает? Отчего? – удивилась мама. - Ну не помирает еще, - встряла толстуха, - что уж вы, теть Тонь, так мамку-то хороните! - Рак у нее, Лидия, - продолжила Антонина Васильевна, словно не слыша племянницу. – Рак желудка. На той неделе назначена операция. Райка криком кричит, мол, не выживу, это бог меня наказал за Дуньку. Уперлась, не лягу на операцию, пока Лидка меня не простит.

- Боится, что под ножом умрет, - добавила толстуха.

- Так вот в чем дело, - протянула мама. – Что же сразу не сказали все как есть? Антонина Васильевна молчала.

- Что? Опять что-то не договариваете? – сердито спросила мама. – Какие там у вас еще тайны Мадридского двора?

- Дело такое, только правильно пойми, Лид, - нерешительно начала Антонина. – Поговаривали в деревне, что мать твоя к Куделихе в Требухино ходила. За серебряное кольцо та ей заговор какой-то на смерть дала. Райка так перепугалась, что даже бегала к Куделихе, в ноги падала, просила сказать правду, да отвести напасть, коли правда, что люди говорят.

- А что Куделиха?

- А та рассмеялась ей в лицо, да выгнала.

- Сказки это все. Чушь и чепуха.

- Ну не скажи…

- А сейчас к чему вы все это говорите? Антонина замялась, и тут снова в разговор влезла толстуха.

- Мы подумали, что если Дунька не решилась, может вы нашли заговор, да и наколдовали, - брякнула она.

У меня глаза вылезли на лоб. Сказать такое моей маме! Материалистке до мозга костей! Общественной деятельнице! Завучу! Кандидату в члены КПСС! Сейчас что-то будет…

- Что? Что вы сказали?

- Ой, Лид, не слушай ты эту дуру, - попыталась исправить ситуацию Антонина Васильевна.

– Вечно ты, Валька, брякнешь все да не к месту.

- Все понятно, - ледяным тоном сказала мама. – Вы подумали, что моя мать хранила этот заговор, а я после ее смерти его нашла и наслала на Раису Васильевну черную порчу.

- Лид, - начала было Антонина Васильевна.

- Не перебивайте меня, – строго осадила ее мама. – Выслушайте, что я скажу, потом будете говорить. Значит так, заговора никакого не было, ничего я не находила и ни на кого не насылала. Ясно вам?

- Ясно. - Раисе Васильевне можете передать, пусть спокойно ложится на операцию. Жизнь, или как она говорит, бог, ее и без меня наказал, так что я ее прощаю и желаю скорейшего выздоровления. Больше мне сказать вам нечего.

- Что ж, спасибо вам, Лидия Ивановна, - медленно произнесла Антонина. – Я Раисе так все и передам. Господь с вами, а нам пора.

- Я вас не задерживаю, - сухо ответила мама. Скрипнули отодвигаемые от стола табуретки.

 

Я плотно прикрыла дверь комнаты и прислонилась спиной к косяку. Бог наказал… Как бы не так. Бога вообще нет, а если и есть, то ему не до наших мелких делишек. Из коридора донесся звук открываемой входной двери.

Гостьи получили, то за чем пришли и уходили, может, и не совсем довольные, но успокоенные. Внутри меня вдруг словно что-то взорвалось.

 

Я быстро одела ободок для волос, убрав под него длинную, лезущую на глаза челку. Сдернув с телевизора большую белую кружевную салфетку, свернула ее треугольником и повязала на голову на манер деревенского платка. Подскочила к окну и, отодвинув занавеску, выглянула из-за нее. Я успела вовремя. Женщины вышли из подъезда и чинно направились к остановке автобуса.

- Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, - тихо зашептала я. Антонина Васильевна вдруг остановилась, повернулась и посмотрела на наши дом. Как у большинства пожилых женщин зрение у нее было неважное. В окне второго этажа она увидела меня с убранной челкой, в белом платочке, что-то шепчущую. Мне всегда говорили, что я очень похожа на бабушку.

Антонина Васильевна охнула, схватилась за сердце и тяжело оперлась на невысокий заборчик палисадника. Тупая толстуха ничего не поняла и глупо уставилась на тетку. Я рассмеялась, глядя на испуганную Антонину, и задернула занавеску. В одну секунду сдернув с головы импровизированный платок и ободок, я вернула салфетку на место и, схватив первую попавшуюся под руку книжку, с невинным видом села на диван.

- Теть Тонь, вы чего? – донесся с улицы испуганный голос Вали.

Я усмехнулась. Что, толстуха, страшно?

Фигня! Вот когда я, притворившись приболевшей, спровадила родителей с братом на дачу, а сама ночью, пробежав, как заяц, два квартала, развевала пепел от сожженного лоскута на заброшенном кладбище и читала жуткие слова древнего заговора – вот тогда было действительно страшно! Тогда надо было бояться. А сейчас – уже поздно.