В первые дни после аварии я отправился в зону «писать о героях». Предварительно захватив с собой «Каберне». Уже тогда почему-то все знали: «от радиации» надо пить красное сухое вино. Вскоре в Киеве и вокруг него «Каберне» исчезло с прилавков. Сама АЭС, хотя и называется Чернобыльской, находится у города Припяти. До сих пор не могу вспоминать без комка в горле 20-километровую колонну автобусов, в два ряда вывозящих население из города энергетиков «на три-четыре дня». Такой срок эвакуации обозначила власть, предписав взять только документы и самое необходимое. Многие наивно поверили и отправились в путешествие налегке, даже в мыслях не держа, что уезжают навсегда. «Меня до слез тронуло, что ребята захватили с собой не магнитофоны и транзисторы, а собак, кошек, клетки с птицами», – рассказала о том дне Анелия Перковская, секретарь Припятского горкома комсомола, и попросила обязательно написать об этом. А еще о том, что Киев заставил, «во избежание паники», провести 26 апреля в школах Припяти «кроссы здоровья». «И что, провели?» – спросил я. «Везде было по-разному», – уклончиво ответила она.

Анелия и ее коллеги – молодые девушки – старшие пионервожатые города Марина Березина, Ира Богун, Ольга Касаткина, отправив колонну, еще несколько дней по светящимся окнам в опустевших домах выискивали тех, кто не уехал, – бабушек и дедушек, которых «оставили сторожить квартиру».

А западные СМИ сообщали о «сотнях тысяч беженцев на дорогах Украины», о «братских могилах», в которых похоронены около «двух тысяч жертв аварии». В ответ Михаил Горбачев разгневался: «Им нужен повод для того, чтобы опозорить Советский Союз». И чтобы не опозорить, 1 Мая в приказном порядке вывели киевлян на демонстрацию. Празднично одетые, с детьми, знаменами и транспарантами, люди доверчиво шагали по Крещатику, танцевали и кричали: «Ура!», а в это время ветер дул с Чернобыля на столицу Украины и нес радиоактивную пыль.

В Киеве уровень радиации поднялся с 50 микрорентген до 30 тысяч в час, а власть все еще размышляла: давать ли населению йодные таблетки, не вызовет ли это панику? Народ сам капал йод на сахар и глотал. Потом оказалось: одни приняли спасительного лекарства слишком много, опалив горло и пищевод, другие слишком опоздали – йод был необходим в первую неделю после аварии.

А спустя несколько дней во все учреждения как гром среди ясного неба поступило распоряжение: окна и двери плотно закрывать, полы мыть ежечасно… Даже такие нехитрые меры, оказывается, в несколько раз уменьшают воздействие радиации. «Почему не сообщили сразу, почему скрывали?» – задавали мы друг другу одни и те же вопросы.

На официальные «информационные» сообщения тех дней народ моментально отреагировал анекдотом от «армянского радио»: «Что такое радиация?» – «Это то, чего нет над Киевом, но постоянно уменьшается в два-три раза». Тем временем газеты и телевидение, откликаясь на «указивки сверху», без тени стыда утверждали: перелет самолетом из Москвы в Киев более вреден, чем «дыхание» реактора.

Пока народ выходил на демонстрацию и «кроссы здоровья», руководящие бонзы спешно вывозили своих чад в спецсанатории. Эта информация стала достоянием гласности, и тут всех словно прорвало: начался массовый вывоз детей за тридевять земель, к любым родственникам подальше от зоны. Киевский вокзал напоминал муравейник. Тысячи людей сутками стояли в очередях за билетами. Решили вывезти своих малолетних сыновей и две сотрудницы нашего издания – «органа ЦК ЛКСМУ». Пришли к главному редактору с заявлением об отпуске за свой счет, а он в ответ: «Хотите ехать – партбилет на стол». И они, словно сговорившись, положили самый главный тогда документ на стол. До 1991 года, когда отказ от партийных билетов стал политической модой, было еще долгих пять лет. Но не тогда ли зародился памятный лозунг «Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС!»?

Большинство СМИ того времени сообщали о взаимопомощи, мужестве, восхищались «героями Чернобыля». А в это время один из них, Георгий Данилов, 36-летний бригадир монтажников, тянущих бетонопровод под «подушку» разгоряченного реактора, излагал мне, молодому журналисту, мысли совершенно «не героические», наивно полагая, что газетная публикация сразу решит все проблемы. «В нашей бригаде, – говорил он, – все работают на совесть, ни разу никто не отказался выполнять поставленную задачу. И этот порыв надо поддерживать, позаботиться об условиях. А у нас так: едем работать почти на станцию, а минеральной воды нет. Неужели нельзя привозить ее в нужном количестве? И с экипировкой плохо – дают носки, ботинки, костюмы любых размеров, но только не такие, как нужно. Иногда на два-три размера больше, а ведь при монтаже нужна расторопность».

Как только возникла необходимость в мешках с песком, которые сбрасывали с вертолетов на «раненый» реактор, на их загрузку поспешили учителя Галина Ефименко, Ольга Пашун, Мария Малюченко. Пришли на помощь взрослым и школьники близлежащих сел, когда узнали, что там не хватает рабочих рук. Потом выяснилось: винтокрылые машины излучали до десяти рентген, и о мужественном порыве учеников писать не разрешили. «Тех, кто повел детей к вертолетам, в тюрьму надо сажать», – жестко обозначил свою позицию главный редактор. Выходит, в тюрьму сажать надо, а писать нельзя. Нельзя было писать и о том, что эти мешки с песком оказались бесполезными: падая, они разрывались, образуя гору, а потом ветер подхватил всю эту уже «загрязненную» защиту и устроил песчаную бурю.

«Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки». Эти строки из Откровения Иоанна Богослова цитировала в те дни вся страна и толковала, как могла. Чернобыль – это же вид полыни, многие усмотрели в пророчестве Божие наказание. Одни стремились искупить его делами, а другие продолжали грешить. Через 20 лет после катастрофы чернобыльцам-ликвидаторам приходится отстаивать свои льготы и права, объявляя голодовки, а правда о Чернобыле так и осталась погребена в документах с грифом «совершенно секретно».