ГЛАВА II Коллеги, или Творческая коммуналка. "Мне попадаются не лица, а личное оскорбление!" Раневская жила в большой коммуналке — в мире искусства — так, как лишь и можно там выживать: ворча, огрызаясь, руками и ногами вцепившись в дверь собственной комнатушки... Для меня всегда было загадкой — как великие актеры могли играть с актрисами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Понятна моя мысль неглубокая? (Раневская, из записной книжки) Раневская говорила: — Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все, как у людей. — Я не признаю слова "играть". Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно. Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по-новому. О новой актрисе, принятой в Моссовет: — И что только не делает с человеком природа! — У нее не лицо, а копыто, — говорила об одной актрисе Раневская. — Смесь степного колокольчика с гремучей змеей, говорила она о другой. Главный художник "Моссовета" Александр Васильев характеризовался Раневской так: "Человек с уксусным голосом". О коллегах-артистах: — У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара. — У него голос, — будто в цинковое ведро ссыт. Об одном режиссере: — Он умрет от расширения фантазии. — Пипи в трамвае — все, что он сделал в искусстве. Раневская о проходящей даме: "Такая задница называется "жопа-игрунья". А о другой "С такой жопой надо сидеть дома!". Обсуждая только что умершую подругу-актрису: — Хотелось бы мне иметь ее ноги — у нее были прелестные ноги! Жалко — теперь пропадут… Раневская и Марецкая идут по Тверской. Раневская говорит: — Тот слепой, которому ты подала монетку, не притвора, он действительно не видит. — Почему ты так решила? — Он же сказал тебе: "Спасибо, красотка!" — Критикессы — амазонки в климаксе. — Когда нужно пойти на собрание труппы, такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой. — Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами. Режиссера Варпаховского предупреждали: будьте бдительны. Будьте настороже. Она скажет вам, что родилась в недрах МХАТа. — Очень хорошо, я и сам так считаю. — Да, но после этого добавит, что вас бы не взяли во МХАТ даже гардеробщиком. — С какой стати? — Этого не знает никто. Она все может сказать. — Я тоже кое-что могу. — Не делайте ей замечаний. — Как, вообще?! — Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке. — И все? — Все. Впрочем, этого тоже не говорите. — Но так же нельзя работать! — Будьте бдительны. Варпаховский начал издалека. Причем в буквальном смысле: на некотором расстоянии от театра. Репетиции проходили наедине с Раневской, на одной из скамеек Сретенского бульвара. Ей это показалось забавным: заодно и воздухом можно подышать. — Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались. — Это ваше режиссерское кредо? — Да, пока оно таково. — Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит жопа, ой, простите, я хотела сказать спинной хрэбэт, но теперь я чувствую себя как институтка после экзамена… Посмотрите, собака! Псина моя бедная! Ее, наверно, бросили! Иди ко мне, иди… погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому, что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. Погладьте еще, пожалуйста… Когда перебрались в театр и отвлекаться стало не на что, Раневская взяла свое. Она репетировала только с теми актерами, с которыми хотела. Ее собирался бить один из артистов, которому она сделала грубое замечание насчет несвоевременного выхода, — реплику Раневская действительно подала очень тихо. — А вы говорите громче, тогда я услышу, — сказал бедняга и без того уязвленный эпизодической ролью санитара, которую вынужден был исполнять. — Что?! Кто это?! Я впервые вижу вас в театре. Это рабочий сцены? Я не работаю с любителями! Скажите, чтобы меня немедленно заменили. Ее, конечно, никто не собирался менять. Это она отменяла мизансцены, переставляла отдельные фразы, куски текста и даже мебель на сцене и за кулисами. Внезапно ее раздражил огромный диван, на котором в перерыве отдыхали актеры, и она приказала его уничтожить. Узнавший об этом Михаил Погоржельский пришел в ярость и выговорил Раневской многое из того, что он думал по этому и многим другим поводам. Обескураженная открытым и справедливым напором, Раневская промолчала и через несколько минут перестала вдруг слышать реплики, подаваемые Погоржельским по ходу репетиции. Постоянными придирками она довела до слез Ию Саввину. Потом звонила с извинениями, которые потрясали величественной откровенностью: "Я так одинока, все друзья мои умерли, вся моя жизнь — работа… Я вдруг позавидовала вам. Позавидовала той легкости, с какой вы работаете, и на мгновение возненавидела вас. А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнерами. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни. Не провала, не успеха я не боюсь, а — как вам объяснить? — это ведь моя жизнь, и как страшно неправильно распорядиться ею". Терпели все. Терпели всё. Потому что видели, что могло получиться из этого хаоса, сора, скандала и склок. Как и ожидалось, то и дело возникала мхатовская тематика. — Вы очень торопитесь, — говорила она Ворпаховскому, — у вас, наверно, много работы на стороне, как теперь принято выражаться. Вы халтурщик, а я мхатовка, могу репетировать с утра до ночи. Я вас возненавижу, бедный! С ужасом ждали появления декораций. И не напрасно. — Где первый ряд? — Вот он, Фаина Георгиевна. — Этого не будет! — Но почему? — Я убегу, я боюсь публики. Я вам аплодирую, но я не буду играть. Если бы у меня было лицо, как у Тарасовой… У меня ужасный нос… Макет великолепный, фантазия богатая, рояль надо купить коричневый… — говоря это, Фаина Георгиевна отодвигала стулья метра на два в глубину сцены. — Скажите Фаине Георгиевне, — обращался Варпаховский к помощнику режиссера Нелли Молчадской, — пусть выходит вот так, как есть, с зачесанными волосами, с хвостом. Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую. Памятуя советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона: — Все, что вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, — я попросил бы, если вы, разумеется, согласитесь… Следовала нижайшая просьба. Вечером звонок Раневской: — Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне. — Даю слово, Фаина Георгиевна. — Скажите мне, я не самая паршивая актриса? — Господи, Фаина Георгиевна, о чем вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете. — Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я говно?! — Кино — заведение босяцкое. О своих работах в кино: "Деньги съедены, а позор остался". — Сняться в плохом фильме — все равно что плюнуть в вечность. — Получаю письма: "Помогите стать актером". Отвечаю: Бог поможет! — Когда мне не дают роли, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки.
|