День складывался удачно. Во-первых, меня не спросили на литературе читать наизусть отрывок про Данко и его сердце, который я и не выучила; во-вторых, я наконец-то выменяла у Ленки календарик с олимпийским Мишкой; в-третьих, нас отпустили с последнего урока, так как историчка заболела. К тому же сегодня суббота, значит к обеду мама приготовит что-нибудь вкусненькое: пирог с яблоками, блинчики или оладьи. Мы с Ленкой шли не спеша по улице, болтали, грелись под лучами теплого апрельского солнышка. Когда мы свернули на Садовую улицу, то увидели на перекрестке Ахалайку, местную дурочку. Обычно она стоит, тихо бормочет что-то себе под нос, а тут вдруг повернулась к нам, вытянула руки и завыла. Ленка испугалась, завизжала и бросилась бежать между домами. Я - за ней. Еле догнала, так она мчалась! Пришлось идти домой в обход, по соседней улице. Около «Гастронома № 13» выпили по стакану трехкопеечной газировки с сиропом, чтобы успокоиться, и отправились по домам.
В прихожей я увидела два чужих женских плаща и две пары туфель огромного размера.
- Никак у нас гости, - подумала я и отправилась на кухню, откуда слышались голоса.
За столом сидели и пили чай мама и две незнакомые женщины. Одна – лет шестидесяти, седые волосы стянуты в тугой маленький пучок, брови нахмурены, губы поджаты. Вторая помоложе, лет сорока, с мелкой «химической» завивкой. Ее «барашковые» кудряшки были выкрашены хной в ужасный ненатуральный рыжий цвет, отчего прическа походила то ли на клоунский парик, то ли на кукольные волосы. Старшая женщина была довольно полная, а вторая так просто толстуха. Простая и немодная одежда, заскорузлые руки с навеки въевшейся под ногти землей выдавали в них сельских жительниц. Войдя на кухню, я сразу поняла, что здесь что-то не так, в воздухе витало какое-то напряжение. Мама и старшая женщина сидели напротив друг друга, перед ними стояли чашки с чуть отпитым чаем и блюдечки с нетронутыми кусками торта «Молодость». Толстуха же, как ни в чем не бывало, с аппетитом уплетала свою порцию, шумно прихлебывая чай.
- Здрасьте, - поздоровалась я.
-Здравствуй, - сладким голосом сказала старшая.
Толстуха кивнула с набитым ртом.
- Ты сегодня рано, - сказала мама.
- Историчка заболела.
- Это дочка твоя? – спросила старшая.
- Да. Старшая. Юля. – ответила мама.
Когда мама начинала говорить такими короткими рублеными фразами, это означало, что у нее плохое настроение и лучше к ней не приставать. Я взяла из вазочки на столе печенье и конфету и быстро ретировалась с кухни, на ходу бросив:
- Я к себе.
В комнате я первым делом сбросила с себя ненавистную форму. Какой изверг придумал одеть советских школьниц в эти ужасные коричневые платья и омерзительные черные фартуки. И некрасиво, и неудобно. Можно подумать, что в стране нет модельеров, способных разработать для школьников приличную одежду. Только я переоделась в домашний халатик, как в комнату вошла мама.
- Ты очень голодная? – спросила она.
- Да нет, не особо.
- Тогда подожди. Отец с Сережей из гаража придут, все вместе и пообедаем.
- Ладно. А эти? Кто они?
- Из Екатериновки. Скоро уходят.
Моя мама родом из деревни Екатериновка. К нам оттуда время от времени приезжают погостить родственники. Я кивнула. Мама вышла из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь. Это меня насторожило. Я давно и безуспешно веду с родителями и братцем войну за то, чтобы они стучались, входя в мою комнату, и закрывали дверь, выходя. Но все мои просьбы и претензии по этому поводу воспринимаются ими как блажь и капризы. Мама удивляется, что, мол, тебе от нас скрывать, отец возмущается и начинает вспоминать, как они жили пять человек в одной комнате в коммуналке, а я, видите ли, зажралась, а Серый просто вредничает. И сейчас то, что мама закрыла дверь, означало только одно – она не хочет, чтобы я слышала, о чем она говорит с гостями. Разумеется, я тут же на цыпочках подбежала к двери и, затаив дыхание, тихонечко ее открыла. Моя комната и кухня расположены рядом, двери выходят в один коридор, поэтому я не могла видеть, что там у них происходит, но слышала все великолепно.
- Лида, - приторным до тошноты голосом говорила старшая гостья моей маме, - столько времени уже прошло, пора забыть все и простить.
- Забыть, простить. Конечно, – хмыкнула мама. – Жизнь не вам покорежили.
- Райка не хотела вам с Евдокией жизнь корежить. Она сама так переживала, так переживала.
- Не надо, Антонина Васильевна. Врать-то не надо.
- Да разве ж я вру, - липким медовым ручьем разливалась Антонина Васильевна, - я же помню все. Райка-то ночей не спала, плакала.
- Мы тоже не спали. Тоже плакали. И не одну ночь. И даже не один год.
- Она же хотела как лучше, она…
Мама не дала закончить, перебила гостью, повысила голос:
- Лучше? Она для себя хотела лучше. Она, небось, тоже думала в Киев перебраться, да только шиш ей обломился. Про нас с матерью, как мы будем без отца, да без мужа в послевоенной деревне мучаться, не подумала даже! А теперь что вам от нас надо? Какое еще прощение? Почему сейчас, почему у меня? Где вы были все со своим прощением почти сорок лет? Почему у матери не попросили, пока она жива была? Почему Раиса Васильевна сама не приехала, а сестру с дочерью послала прощение вымаливать? Что вы тут мне воду мутите? Или говорите все как есть, что вам от меня надо, или вон Бог, а вон порог!
Я похолодела. Так вот какие гостечки дорогие к нам пожаловали! Вот уж кого не ждали, так не ждали. Мне стало немного страшно, появилась противная слабость в коленях.

Ночь. На печке сладко посапывает Лида. Рядом со мной, похрапывая, спит Иван. У меня нет сна ни в одном глазу. Я лежу и бессмысленно пялюсь в потолок. Мне плохо. Я еле сдерживаюсь, чтобы не зарыдать. Теперь я точно знаю, что у моего мужа есть другая женщина. Еще в день приезда, разбирая его вещи, я обратила внимание, что они все чистые, стиранные. Но разве до того мне было в тот день! А сегодня муж, засыпая, в полусне обнял меня и назвал Галей. И вот уже два часа я лежу без сна с комком слез в горле. Надо будет пойти к его сестре, Раисе, поговорить, посоветоваться. Райка – она баба головастая, она скажет, что делать.

Лидка не уследила за козой, и Чернушка, оборвав веревку, улизнула куда-то к реке. Вреднюка наверняка убежала на зады огородов, там кусты, трава по пояс. Я не спеша иду по высокой траве, пытаясь разглядеть Чернушку в этих зарослях. Вдруг за кустами мелькает белый платочек, слышится женский голос. Кажется, это Раиса. С чего вдруг ее вечером понесло в эти места? Слышится мужской голос. Да это же Ваня! О чем это они тут секретничают? Не обо мне ли? Я тихо подкрадываюсь поближе и опускаюсь на колени за густым кустом. Листва и высокая трава скрывают меня.
- Ну Вань, хватит, завел меня в какие-то буераки, - говорит Райка, - и что дома тебе не говорилось?
- Да не хотел я, чтобы услышал кто-нибудь. Совет мне твой нужен, Рай.
- Ну выкладывай, не тяни.
- Такое дело-то… В конце апреле меня ранило, и я попал в госпиталь. Само ранение пустяковое было, да что-то пошло не так, загноилось, лихорадка началась. Так мне полступни-то и отхватили. А ухаживала за мной там одна сестричка, Галя. Она на Дуньку очень похожа, только смешливая очень и ямочки у нее на щеках. Я в бреду ее поначалу за Дуньку принял. А потом…
Ваня замялся.
- А потом ты с ней сошелся, - сказала Рая.
- Да. Сошелся. Галя на днях должна домой к себе возвратиться, в Киев. Я-то сюда ехал, хотел Дуне сказать, что ухожу от нее, да не смог сразу… Она как меня увидела, на шею бросилась, плачет, да и Лида большая такая стала, красавица. Я на фронт уходил, она же совсем кроха была.
- А у меня какой совет просишь?
- Рая, веришь-нет, не знаю, что мне делать. Чем дольше я тут живу, тем тяжелее мне решиться Дуне все сказать. Не могу и все тут. Да и Галя уж забываться стала. Словно сон какой-то. Не могу решиться Дуньку с Лидкой оставить. Что делать-то мне?
- Откуда Галя-то твоя?
- Из Киева.
- Хохлушка, значит.
- Она самая.
Рая молчит. Я замираю, каменею. Я понимаю, что сейчас моя судьба решается. Как старшая сестрица скажет, так Ваня и поступит. Хоть и моложе он всего на два года, да все с оглядкой на сестру делает. Их мать умерла рано, так Райка ему и мать и сестра. Молчание затягивается. Еще не много и я не выдержу, закричу в голос.
- Вот что, Ваня, я тебе скажу, - говорит Раиса.
Говорит медленно, слова падают как тяжелые камни.
- Уезжай отсюдова, Ваня, уезжай из этой чертовой деревни. Киев – город большой, будешь жить по-городскому, хватит тебе тут в земле ковыряться. На завод пойдешь, на стройку или шофером, а тут так и сгниешь в навозе нашем. Когда тебе еще такой случай представится. А бабы они, Ваня, все одинаково устроены, что Дунька, что Галька. Так что беги отсюдова, даже не думай.
- А как же Лидка?
- А что Лидка? Вона сколько у нас детей без отцов осталось в деревне. И Дунька переживет, не она первая, не она последняя. Оклемается, не смертельно это. И Лидку подымет, никуда не денется. Да и мы тут ведь будем, не дадим уж девке твоей пропасть. И ты не помираешь ведь, алименты слать будешь. Так что не думай об этом.
- Так значит советуешь, - тихо говорит Ваня.
- Так, Ваня, так. И никак иначе. А теперь пойдем домой, там дел еще немеряно у меня.
Они уходят, а я остаюсь под кустом на коленях в высокой траве.

Я никак не могла понять, про что последний сон с листком и фотографией, бабушка об этом не рассказывала. При слове «заговор» вспоминались какие-то таинственные заговорщики в черных плащах и масках, плетущие интриги против императора Франции. Какие могут быть заговорщики в нашей Екатериновке? Разгадку я узнала через три года, когда умерла бабушка.
В тот день мама вытащила из стенного шкафа бабушкин чемодан. Старый, фанерный, с блестящими металлическими уголками. Несмотря на все уговоры, бабушка отказывалась его выбрасывать. В нем она хранила какие-то свои старые вещи, документы и одежду «на смерть». Эту одежду и достала мама, чтобы обрядить покойницу для похорон. Когда заплаканная мама вынимала аккуратно сложенные бабушкой вещи, на дне чемодана я увидела что-то завернутое в белую тряпочку с ярко-синими цветочками, точь в точь как в моем сне. Улучив момент, я стащила сверток, и спрятала в ящик своего письменного стола. Только через сорок дней после похорон я посмотрела, что было завернуто в тряпочке. До этого я боялась, ведь говорят, что душа умершего человека еще сорок дней летает по свету и только потом успокаивается окончательно. В эти дни бабушка снилась мне несколько раз, печально смотрела на меня и качала головой. Мне казалось, что она знает, что я утащила узелок и не хочет, чтобы я его разворачивала. Но любопытство оказалось сильнее страха.
На сорок первый день после бабушкиной смерти я заперлась в ванной, пустила воду и, сидя на полу на коврике, развернула тряпицу. В моих руках оказались свернутый пожелтелый листок в клеточку, красный лоскуток и фотография женщины с надписью на обороте: «Брату Ване от сестры Раи». В те времена Рая наверняка считалась красавицей. Крепко сбитая, круглолицая, с большой грудью она строго смотрела с черно-белого снимка. В ее взгляде, в надменно поджатых губах чувствовался сильный и властный характер. Я долго смотрела на женщину, которая несколькими словами лишила бабушку мужа, маму отца, а меня деда, а потом развернула листок бумаги.

- Хорошо, Лидия, - тихо сказала Антонина Васильевна, вернув меня из прошлого в настоящее. – Раз так, скажу тебе всю правду, таить мне нечего.
Ее голос утратил свою медоточивость, стал жестким и усталым.
- Невелика тайна-то, все равно узнаешь. Помирает Райка-то.
- Как мирает? Отчего? – удивилась мама.
- Ну не помирает еще, - встряла толстуха, - что уж вы, теть Тонь, так мамку-то хороните!
- Рак у нее, Лидия, - продолжила Антонина Васильевна, словно не слыша племянницу. – Рак желудка. На той неделе назначена операция. Райка криком кричит, мол, не выживу, это бог меня наказал за Дуньку. Уперлась, не лягу на операцию, пока Лидка меня не простит.
- Боится, что под ножом умрет, - добавила толстуха.
- Так вот в чем дело, - протянула мама. – Что же сразу не сказали все как есть?
Антонина Васильевна молчала.
- Что? Опять что-то не договариваете? – сердито спросила мама. – Какие там у вас еще тайны Мадридского двора?
- Дело такое, только правильно пойми, Лид, - нерешительно начала Антонина. – Поговаривали в деревне, что мать твоя к Куделихе в Требухино ходила. За серебряное кольцо та ей заговор какой-то на смерть дала. Райка так перепугалась, что даже бегала к Куделихе, в ноги падала, просила сказать правду, да отвести напасть, коли правда, что люди говорят.
- А что Куделиха?
- А та рассмеялась ей в лицо, да выгнала.
- Сказки это все. Чушь и чепуха.
- Ну не скажи…
- А сейчас к чему вы все это говорите?
Антонина замялась, и тут снова в разговор влезла толстуха.
- Мы подумали, что если Дунька не решилась, может вы нашли заговор, да и наколдовали, - брякнула она.
У меня глаза вылезли на лоб. Сказать такое моей маме! Материалистке до мозга костей! Общественной деятельнице! Завучу! Кандидату в члены КПСС! Сейчас что-то будет…
- Что? Что вы сказали?
- Ой, Лид, не слушай ты эту дуру, - попыталась исправить ситуацию Антонина Васильевна. – Вечно ты, Валька, брякнешь все да не к месту.
- Все понятно, - ледяным тоном сказала мама. – Вы подумали, что моя мать хранила этот заговор, а я после ее смерти его нашла и наслала на Раису Васильевну черную порчу.
- Лид, - начала было Антонина Васильевна.
- Не перебивайте меня, – строго осадила ее мама. – Выслушайте, что я скажу, потом будете говорить. Значит так, заговора никакого не было, ничего я не находила и ни на кого не насылала. Ясно вам?
- Ясно.
- Раисе Васильевне можете передать, пусть спокойно ложится на операцию. Жизнь, или как она говорит, бог, ее и без меня наказал, так что я ее прощаю и желаю скорейшего выздоровления. Больше мне сказать вам нечего.
- Что ж, спасибо вам, Лидия Ивановна, - медленно произнесла Антонина. – Я Раисе так все и передам. Господь с вами, а нам пора.
- Я вас не задерживаю, - сухо ответила мама.
Скрипнули отодвигаемые от стола табуретки. Я плотно прикрыла дверь комнаты и прислонилась спиной к косяку. Бог наказал… Как бы не так. Бога вообще нет, а если и есть, то ему не до наших мелких делишек. Из коридора донесся звук открываемой входной двери. Гостьи получили, то за чем пришли и уходили, может, и не совсем довольные, но успокоенные. Внутри меня вдруг словно что-то взорвалось. Я быстро одела ободок для волос, убрав под него длинную, лезущую на глаза челку. Сдернув с телевизора большую белую кружевную салфетку, свернула ее треугольником и повязала на голову на манер деревенского платка. Подскочила к окну и, отодвинув занавеску, выглянула из-за нее. Я успела вовремя. Женщины вышли из подъезда и чинно направились к остановке автобуса.
- Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, - тихо зашептала я.
Антонина Васильевна вдруг остановилась, повернулась и посмотрела на наши дом. Как у большинства пожилых женщин зрение у нее было неважное. В окне второго этажа она увидела меня с убранной челкой, в белом платочке, что-то шепчущую. Мне всегда говорили, что я очень похожа на бабушку. Антонина Васильевна охнула, схватилась за сердце и тяжело оперлась на невысокий заборчик палисадника. Тупая толстуха ничего не поняла и глупо уставилась на тетку. Я рассмеялась, глядя на испуганную Антонину, и задернула занавеску. В одну секунду сдернув с головы импровизированный платок и ободок, я вернула салфетку на место и, схватив первую попавшуюся под руку книжку, с невинным видом села на диван.
- Теть Тонь, вы чего? – донесся с улицы испуганный голос Вали.
Я усмехнулась. Что, толстуха, страшно? Фигня! Вот когда я, притворившись приболевшей, спровадила родителей с братом на дачу, а сама ночью, пробежав, как заяц, два квартала, развевала пепел от сожженного лоскута на заброшенном кладбище и читала жуткие слова древнего заговора – вот тогда было действительно страшно! Тогда надо было бояться. А сейчас – уже поздно.